was successfully added to your cart.

Корзина

Паскаль Гилен «Креативность и другие Фундаментализмы». День четвертый: … и вот пришли пираты

Jimmie Durham, Still Life with Stone and Car, 2004, Installation. Image courtesy of the artist and Stronger Than Stone.

В плоском мире креативность утратила привычные очертания. Классические институты, такие как образовательные учреждения и музеи все меньше соответствуют себе прежним. Поэтому индивидуальные предприниматели вынуждены быть более самостоятельными, хотя и могут иногда надеяться на помощь коллег по проекту. А претенциозный ярлык «предприниматель» зачастую прикрывает нестабильное существование, в котором самореализация и самопожертвование перепутались. В Нидерландах, во всяком случае, так называемый ZZP статус (zelfstandige zonder personeel = единоличник без персонала) часто служит маскировкой для того, что честнее было бы назвать статусом безработного. Когда коллективные институты предлагают все меньше и меньше гарантий, как в плане социального обеспечения, так и в плане культурных критериев, творческие предприниматели обращаются к другим источникам, способным питать их и их креативность.

В плоском жидком мире поиск таких островов начинался как серьезное предприятие. В недавнем прошлом в этой экспедиции открыли несколько небольших участков земли, которые предположительно погружались в море на некоторое время. Ввиду недавнего подводного существования, они все еще мягки и неустойчивы на вид. Те, кто осмелился бы встать на эти песчаные отмели, рисковал бы вымочить ноги и быстро утонуть в безнадежной индивидуальной трясине. Эти острова, конечно, не обеспечивают того стабильного фундамента, как это делали традиционные институты. Более того, над этими новыми площадками висит угроза, так как сторонники культурной горизонтальности относятся к ним с подозрением. Никогда не знаешь, что и где может возникнуть. Поэтому они надеются, вооружившись парниковым эффектом и схожими экологическим или другими видами оружия, поднять уровень моря так, чтобы над поверхностью ничего появиться уже не могло. Но пока долгожданный потоп не случается, и опасность появления новых островков продолжает расти, для этой цели используются иные пестициды. Тех, кто не боится, и вылезает на берег, поспешно клеймят как «нелегалов» или «пиратов». Провозглашая их положение «чрезвычайным», адепты горизонтальности хотят, чтобы все оставались в воде (см. также Дж. Агамбена, 2005).

Финансовая полиция и другие «числодробилки» надеются удержать все в плоском формате. Все, что не поддается измерениям или не может быть моментально экономически подсчитано, просто не имеет права на существование и поэтому эффективно определяется вне закона. Любой человек или понятие, не поддающиеся измерению, вне закона. В свете структурного характера финансового обвала, уже упомянутого ранее, положение исключения имеет теперь постоянный легальный статус. Правила упразднены и вытеснены временными мерами. Новые правила созданы исходя из постоянно возникающих кризисных ситуаций, и их также можно изменить по необходимости. Меры в первую очередь предназначены для обеспечения измерений, но также должны создавать адаптивные возможности для единиц измерения.

И это распространяется не только на управление изменениями; правительственная политика также все меньше использует законодательство и регулирование и все больше временные меры. Например, требования Европы к Греции – фактическое вмешательство, которое плавит Конституцию, закон «земли», до состояния текучей массы. Это вынуждает государство принимать свое собственное жидкое законодательство. Конституция становится подвластной для любых диких рыночных колебаний, понижая статус законов и правил как учетных единиц. В действительности «мера» теперь устанавливает нормы по необходимости или при чрезвычайном положении. Во имя той же необходимости становится допустимым пытать людей, бросать беглецов в море, сносить оплоты социального обеспечения, отказывать больным в доступе к медицинской помощи, поворачивать вспять от демократии в образовании к ограниченным субсидиям на нужды культуры.

Все эти выпадения за пределы измеримой «меры» неолиберализма, который перекладывает всю ответственность на отдельно дрейфующих в море пловцов, призваны минимизировать риск. Эта система объясняет, почему неолиберализм создает эту большую карусель, на которой все сидят смирно.

Несмотря на эту угрозу-применения-мер, растущее меньшинство до сих пор держит курс на острова. Некоторые даже осмеливаются раскинуть там свои палатки. Вертикальность их палаток разительно отличается от традиционных институциональных колонн. Однако даже при отсутствии солидных основ, эти скудные островки регулярно занимаются. Некоторые интеллектуалы и другие «деятели вертикальности» даже дают им имена, только бы обозначить их существование, по крайней мере, на уровне дискурса. Философы Антонио Негри и Майкл Хардт, например, называют эти острова «общинами» (commons, 2009). В терминах креативной среды, юрист Лоуренс Лессиг назвал их «Creative commons» (2004). Вовсю опираясь на идею «общей интеллектуальной собственности» старого доброго Маркса, эти вертикали рассматривают общину как возможную замену учреждениям пре-плоского мира. Издатели, писатели, музыканты, веб-дизайнеры и другие представители креативных профессий сегодня придерживаются принципов «Creative commons», которые позволяют пользователям культурных продуктов копировать, распространять и даже преобразовать их в некоммерческих целях.

Творческие продукты и другие формы выражения, таким образом, становятся, в определенной степени и при определенных условиях, бесплатным и открытым источником, который может быть использован для новых творческих свершений. Следовательно, термин «креативные общины» подразумевает культурные и в основном нематериальные блага, доступные любому, ввиду частичного снятия авторских и имущественных прав.

По мнению некоторых «вертикалистов», в том числе Хардта и Негри (2009) подобные общины необходимы для обеспечения будущего креативного производства. В свете нестабильной ситуации учреждений, упомянутых ранее, они могут быть правы. И все же, статус общины не есть то же, что и статус традиционных институтов.

Философы описывали подобную общину как категорию, которая выходит за рамки классического противоречия между общественным благом (как правило, гарантируемым государством и другими институтами) и частной собственностью: «Под общим мы подразумеваем, прежде всего, общее благосостояние материального мира – воздух, воду, плоды земли и другие дары природы – что в классических европейских политических текстах часто определяется как наследство всего человечества, которое ему нужно распределить между собой. Мы же скорее остановимся на общем владении такими результатами общественного производства, как знания, языки, коды, информацией, эмоциональными реакциями и так далее.

Община не отделяет человечества от природы, как его эксплуататор или его хранитель, но фокусируется скорее на практике взаимодействия, ухода и совместного проживания в едином мире, поощряя полезные и ограничивая негативные формы взаимодействия. В эпоху глобализации, вопросы технического обслуживания, производства и распределения общественного и в экологических, и в социально-экономических рамках становятся все более важными» (Хардт и Негри, 2009: VIII).

Как общественные институты, так и частные лица способствуют развитию общины, которую можно будет использовать как источник для новых творческих работ, социальных взаимодействий и экономических операций. Хардт и Негри пишут также о том, что города играют особую роль в создании условий для общин. Философы объясняют генезис термина «община»: по их мнению, термин «общий» (common) впервые был использован в процессе консолидации земель в начале капиталистической эпохи (16-17 век), когда в Англии, а потом и по всей Европе, общие поля, где пасли скот, и леса были обращены в частную собственность. Однако, эмпирических знаний о социальном функционировании возможной общины до сих пор недостаточно. Этот остров практически не исследован. Кроме того, политические условия, необходимые для реализации подобной общности, все еще не очень ясны. Хардт и Негри в любом случае не ожидают ничего хорошего от государства, но предпочитают непосредственную демократию и самоорганизацию. Однако представляется сомнительным, что эти острова смогут выжить без некоторой опеки суверенной власти. Должна ли община быть сдержана законом и опираться на правовые гарантии, чтобы иметь хоть какие-то шансы на выживание?

Недоверие Хардта и Негри к государству – не есть признак отчаянной паранойи. Много решений на разных уровнях управления свидетельствуют о том, что они добиваются разрушения общности. Демократические государства стремятся прикрыть тот факт, что они фактически являются «республиками собственности». Американский республиканизм в любом случае строится на Конституции, которая, как утверждают Хардт и Негри, – в первую очередь экономический документ. Она узаконивает фундаментальные и неотъемлемые права на частную собственность. Конституция делает это право неотъемлемым, что значит, что те, кто не имеет имущества, исключаются или угнетаются.

Преобладающая современная форма суверенитета – если мы все еще хотим так его назвать – полностью встроена и поддерживается правовой системой и институтами управления, Республиканская форма характеризуется не только властью закона, но и в равной степени диктатом собственности. Другими словами, политическое влияние напрямую связано с экономическими и правовыми структурами. Ничего необычного или исключительного в этом виде управления нет. Его претензия на естественность, бесшумное и едва заметное ежедневное функционирование делает его чрезвычайно трудно различимым и не без препятствий поддающимся анализу и проверке (Хардт и Негри, 2009: 5).

Американский юрист Лоуренс Лессиг разделяет это мнение в своем анализе закона об авторском праве в США (2004). В эйфорическом настроении от обнаружения роста креативного класса, а-ля Ричард Флорида, нередко игнорируется тот факт, что этот класс находится под угрозой незримого чрезмерного регулирования. Закон об авторском праве поддерживает вовсе не творчество. Вместо этого в первую очередь он служит для защиты крупной промышленности от конкуренции. Более того, этот закон зарождает постоянно растущую претензию на бесплатные источники для вдохновения художников и других творческих индивидуумов (к великой радости лидеров креативного капитализма). Кто, как не Билл Гейтс, набивает свои цифровые подвалы изображениями, которые впоследствии сможет прибыльно продать? Креативная индустрия, в свою очередь, призвана следить за приватизацией изображений и других объектов интеллектуальной собственности, все больше урезая доступ к «общим» достояниям творчества.

В духе классического нео-марксистского-высказывания, можно было бы отметить, что положительная диалектика между творчеством и культурой всерьез нарушена. Культура как предмет общего пользования и «естественный» источник вдохновения ограничивается, оставив творческих личностей и любителей искусства ни с чем. Общественная культура, в которой они нежатся в городах, образы, которые на них обрушаются и звуки, которые их окружают, становится все труднее свободно использовать для творческих интерпретаций. И зовись они Уолтом Диснеем, Энди Уорхолом, Sonic Youth или Марлен Дюма, все они использовали и до сих пор используют «общественную культуру», которая их окружает. Художники смешивают эту культуру со своими более или менее оригинальными идеями, а затем сливают получившееся обратно в эту же культуру. Эту очевидную цепочку с трещинами и микс из заимствований становится все труднее защищать как интеллектуальную собственность. Лессиг пишет: «Я все больше поражаюсь силой идеи интеллектуальной собственности и, что важнее, ее мощности в руках политиков для отключения критического мышления у граждан. Никогда прежде не было такого периода в нашей истории, когда наша культура была бы так «подневольна». И не было еще такого времени, когда бы право контролировать использование культурного достояния воспринималось так беспрекословно» (Лессиг, 2004:12).

Замечание Лессига отнюдь не касается исключительно Соединенных Штатов. В Европе также все больше отказывают в демократическом доступе к общественным культурным ценностям. Как пишет австрийский исследователь и писатель Раймунд Минихбауэр, Европейская культурная политика меняет курс с создания благоприятных условий на жесткую политику использования культурного достояния. Уже с 1980-х годов Европейский союз упраздняет практику прямого возмещения ущерба между бедными и богатыми регионами. Солидарность теперь тесно увязана с требованиями конкурса, что означает, что регионы победнее получат поддержку, только пообещав повысить конкурентоспособность.

Готовность стать конкурентоспособными и, значит, жидкими, становится условием финансовой поддержки из Европы. И между конкурирующими регионами и городами этого водного мира разгорается настоящая глобальная крысиная гонка. Сейчас уже широко известно, что культура и искусство играют все более заметную роль в «свободной» конкуренции, и политика ЕС существенно этому способствует. Поддержка в этой области почти никогда не принимает форму мероприятий по стимулированию креативности. Наоборот, энергичное одобрение получают «жесткие» права на интеллектуальную собственность. Эту тенденцию слишком легко игнорировать из-за недавней эйфории по поводу креативных и культурных индустрий. Творческая индустриализация порождает культурную приватизацию. Идеи, сюжеты и образы, которые раньше были в открытом доступе, все чаще запатентовываются и объявляются частной собственностью. «Креативные общины» свертываются, и власти, например, в ЕС, кажется, поощряют эту тенденцию. В любом случае эта репрессивная политика лишь увеличивает пиратство и другие незаконные действия. Согласно Минихбауэру: «Предлагаемые ограничения в сфере интеллектуальной собственности ведут к определенной тенденции – криминализации пользователей СМИ и особенно тех, кто активно способствует свободному потоку информации. Возникает вопрос: служит ли подобное развитие событий индикатором перехода неолиберализма от преимущественно либеральной к более репрессивной стадии?» (Минихбауэр, 2011: 154).

Заявление Минихбауэра приносит нам важнейшую информацию о слове, которое уже появлялось несколько раз в этом очерке, однако предметно изучено не было: неолиберализм. Исторически, разграничение между политическими стимулами или «мягким правом» и репрессивным «жестким правом» Минихбауэра и между «свободной культурой» и «имущественной культурой» Лессига примечательно совпадает с переходом от либеральной к неолиберальной политике.

Разграничение между этими двумя исторически различными программами является ключевым в понимании невежественно-лицемерно-покорного (Iho – Ignorance, Hypocrisy, And Obedience прим. переводчика) перехода от участливой к репрессивной политике.

Неолиберализм, как и его исторический предшественник, который твердо верит в пользу свободной культуры, конкуренции и свободного рынка, и пропагандирует умеренный контроль, который не будет мешать рынку, принципиально отличается от либерализма в том, как они обращаются со своим основным концептом – «свободой».

Традиционный либерализм исторически никогда не видел в свободе личности свою исключительную политическую и социальную цель.

Также либерализм оптимистично смотрел на человечество, полагая, что мир станет лучше, когда человек обретет полную свободу. Свобода была не просто его целью, но и условием построения лучшего общества. Другими словами, по идее либерализма свободно действующие личности приносят наилучшие результаты для общества. Вот почему рынок должен был быть максимально свободным, и, доведи его до крайности, привел бы к невмешательству капитализма. Кто-то должен был взять на себя риск и позволить людям иметь максимальную свободу для творческих инноваций и роста благосостояния. Благодаря вере в положительный результат труда свободно действующих субъектов, либерализм радостно встречал и смелых предпринимателей, и самых своеобразных художников, и других творческих личностей. Ведь они служили верительной грамотой индивидуальной свободы и автономной реализации возможностей, как никто другой.

Неолиберализм, однако, занял менее оптимистичную позицию по отношению к человечеству. Возможно, чему-то он научился из ряда исторических эксцессов, обусловленных слепой верой в необходимость человеку свободы. Неолиберализм очень настороженно настроен в адрес индивидуального пространства. Будут ли люди использовать ее с умом и в правильном направлении? Возможно, это недоверие заставляет сторонников неолиберализма целенаправленно контролировать или сдерживать свободу, которую провозглашает его политическая программа. Он создает всевозможные репрессивные инструменты, чтобы сделать и сохранить свободу измеримой, контролируемой и управляемой. И вот, где подъем креативной индустрии дарит потребителям впечатление, что они могут выбирать что угодно в соответствии с их собственными желаниями и предпочтениями, на самом деле, неолиберализм поставляет серийные стандартизированные продукты или, как это ни парадоксально, серийные индивидуализированные продукты. Вдобавок, каждый потребитель, который покупает общедоступный товар, также может быть преследуемым правообладателем, который жестко ограничивает повторное творческое использование любого купленного продукта.

Творческая индустриализация предполагает, что культурные плоды и продукты создаются, чтобы стать предметом коммерческой торговли на рынке. Это подразумевает как минимум две вещи. Во-первых, «культурный продукт» должен быть легко отделим от человека, который его произвел. Требуется некоторое эмоциональное и культурное расстояние для торговли своими творениями за деньги и в буквальном смысле отчужденность от них. Во-вторых, индустриализация требует форматов, удобных в управлении и, особенно, поддающихся простой калькуляции. Продукты, которые невозможно вычислить или, по крайней мере, измерить в обозримом будущем, будет иметь больше трудностей на пути к рынку. Главное состоит в том, что неолиберализм ради этого преобразования фактически «отдался» фундаментализму, который провозглашает ценность числа (и необходимости накопления и максимизации прибыли), чтобы стать основанием всех культур. Число становится единственной основой общества, делая неолиберализм по сути неотличимым от других режимов, которые признают только что-то одно (Святое Писание, образ Бога).

Как и фундаментализм, неолиберализм питается страхом. Страхом перед собственным двигателем и утопическим идеалом – страхом перед свободой. Неолиберализм не в состоянии смотреть своим идеалам в глаза. Фактически он постоянно создает жесткие законы, пресекающие любое творчество. Эти законы служат для того, чтобы замаскировать страх перед свободой, перед собственным народом, собственным обществом и, в конечном счете, перед самим собой (человечеством). Эстетика измеримости – продукт фундаментализма – страх перед творческим потенциалом каждого человека. Ввиду того, что неолиберализм еще и скрывает недоверие за дискурсом нужности, полезности и реалистичности, это также глубоко циничная идеология. В этом смысле это идеология, которая отдает коммунизмом времен железного занавеса. Порой он доходит до крайностей (см. Гилен, Де Брюйне, 2012). На этот раз, однако, сталинская коллективная бюрократия преобразовалась в тонкий нео-менеджмент вкупе с бюрократией, настроенной на индивидуумов. В сфере творчества эта нео-бюрократическая система называется «креативной индустрией», которая определяет свободное творчество в рамки строгих процедур и предопределенных форматов.

Упрек в адрес столь популярной сегодня индустрии заслуживает некоторых объяснений. Понятие «креативная индустрия» не употребляется здесь как обозначение технически воспроизводимой культурной продукции. Как и в определении понятия «культурная индустрия», данным Адорно и Хоркхаймером, в данном случае также не делается различия между массовыми культурными артефактами и «высоким искусством». И то, и другое, в конце концов, подвергается культурной индустриализации, которую здесь стоит понимать как «форматирование». Это процесс, в котором любое творение стараются поверить законом приемлемой меры. Это работает как с поп-культурными продуктами, так и с теми, которые принято относить к традиционному искусству. Так что понятие «культурная индустрия» относится к процессу, а не к конкретным продуктам или СМИ. Это определение дает возможность выйти за пределы формата, что обычно рассматривалось как проявление творчества в таких «креативных индустриях» как поп-музыка, мода, дизайн и др. Теперь, наоборот, даже практики, которые ожидаемо выбиваются за рамки формата, как, например, создание визуального искусства или организация выставок современного искусства, становится таким же «форматированными».

Как и неолиберализм, креативный капитализм никогда полностью не доверяет свободным личностям, и в результате он также не доверяет любому потенциально свободному пространству. Путем введения верховенства числа он пытается сохранить общественное достояние упорядоченным, управляемым, предсказуемым и, особенно, аполитичным. Измеримое творчество, в конце концов, иначе зовется здравым смыслом, а, как отмечает Лессиг, «здравый смысл не восстает» (2004:11). Обратите внимание, необходимо четко разграничивать понятия «здравый смысл» (common sense) и «общины» (commons).

В то время как первое – результат компромисса, что сопоставимо с голландской моделью менеджерского взаимодействия (polder model – прим. переводчика), последнее, напротив, – земля противоречий, парадоксов и конфликтов. «Общины» трещат от розни, но именно поэтому искры творчества часто летают здесь высоко. «Общая почва» (common ground), другими словами, это гетеротопическое место, с которого кто-то может решиться бросить взгляд вверх в мечтах о некой утопии. Компромиссные модели, напротив, ничему не способствуют, кроме предвкушения. В рамках этой модели все говорят, и договариваются, и консультируются, пока все не прогниет до необходимого уровня посредственности.

Отсутствие ясности и неконтролируемость общин заставляет неолибералов, бюрократов и нео-менеджеров нервничать, потому что в этом свободном творческом пространстве может произойти нечто, что избежит диктата числа и накопления. Затопление «творческих общин» имеет и скрытый побочный эффект, который все больше актуализируется среди «безбилетников». Те, кто не может себе позволить платить за культурные плоды, вынуждены чаще прибегать к апроприации незаконным путем. Небольшая группа преуспевающих компаний (например, топовые фирмы в поп-музыке) монополизируют все еще растущее число «креативных общин», превращая их в частную собственность и сырьевые товары. Кто знает, это может привести даже к критической точке, когда 99% из тех, кто все еще заняты творчеством, будут осуждены за пиратство.

В конце концов, в качестве исключения, почти все, кто осмеливается заниматься какой-либо формой «иррационального» творчества могут быть объявлены вне закона. По крайней мере, их деятельности будут решительно препятствовать, отменив им перерыв, или, отняв у них персональное мест парковки, если потребуется, или запретив им «левые увлечения». Стоит отметить, что в этом масштабном начинании, призывы неолиберализма к общественности используются только в качестве предлога. Общественность хочет гарантий, понимания соотношения цены и качества или измеримого творчества – или так неолиберальные СМИ заставляют нас считать. Соответственно, эти СМИ воспроизводят творческую посредственность, одновременно культивируя легкое анти-элитарное варварство. Если кто-то ненавидит вертикальность по-настоящему, то это СМИ.

День седьмой: Введен запрет на работу

День шестой: Рождение креативиста

День пятый: Морализм СМИ

День третий: Когда все стало жидким

День второй:  Опоры рухнули, небо обвалилось

День первый: Создание плоского мира

перевод Марианна Кручински

Leave a Reply

Яндекс.Метрика