«Я нигде не умру после смерти»: несколько слов о бессмертии Юрия Кузнецова и о нас.

Бессмертен лишь тот, чье слово горит смыслом, чтобы пеплом рассеяться в знаке бытия. Бессмертно лишь то, что способно «пробить реальность» и дать новое знание, открывающее те пути, которые не упираются даже в смерть, а продолжают развиваться в вечности, определяя место познающей души в ней.

О таком бессмертном, чьё Слово обладает редкой способностью творить миры и вне пределов родного текста, чьё сверхмышление выдумало и предсказало сегодняшнее Бытие, я бы и хотела поговорить с вами в этот раз.

Речи пророков обыкновенно поражали разум и воображение идущих им навстречу людей, а в России, как известно, традиционно восприятие поэтического дара пророческим. Так что при рассказе о поэте Юрии Поликарповиче Кузнецове я, чья душа отозвалась на его вещающий голос и восприняла его истины, совершенно вправе избирать столь восторженную интонацию. Произведения Юрия Кузнецова способны изменить не один конкретный день (день общения с текстом), но и «тему самой жизни». Такого удивительного эффекта достигает лишь то произведение, которое живо не только динамичностью и масштабностью своего событийного ряда, но то, которое не забывается потому, что навсегда рождается в тебе мощным импульсом мысли. В таких случаях чтение оказывается актом деятельным и отличается высокой продуктивностью, а читатель, причастившийся авторских откровений, становится поверенным вечности.

Особым свойством поэзии Юрия Кузнецова (11.02.1941 — 17. 11. 2003) является её вневременная актуальность. Нельзя, конечно, сказать, что поэзия «эстрадников» или «тихих лириков» — современников Кузнецова — сходит на нет и перестаёт срабатывать вне породившей её реальности. Вознесенский или Николай Рубцов находят своих читателей и даже адептов и в наше время, но ни один из них не был столь правдив, столь горяч и столь неудобен взрастившей его эпохе, как Юрий Кузнецов. Евтушенко и «Перестройка», например, — это органика, его одноразовая поэзия прочно сохранит себя вестью о прошлом. Слова Ахмадулиной или Рождественского считывались современниками и совершеннейшим образом укладывались в их сознании, иначе бы они не собирали стадионы. Слово же Юрия Кузнецова было устремлено в будудщее, в своих стихах он обращался преимущественно к потомкам — к освобождённому читателю, способному раскованным умом и очищенной душой воспринять его непростой стих и вынуть из него вековую истину, которая способна будет стать основой для «новой жизни». В запертые и душные годы второй половины XX века его «сюрреалистически-трагический» мир, полный символов и смелых иносказаний, не мог рассчитывать на восторженный отзыв общественности, он не был доступен ни критикам, ни коллегам-литераторам вполне. Но Кузнецов и не стремился к тому, он знал, что его время впереди.
Друг Иосифа Бродского Евгений Рейн однажды сказал, что Кузнецов силой своего громадного таланта может сформулировать то, о чём его современники могут только догадываться, и его тёмные символические слова найдут свою расшифровку, но не сегодня и даже не завтра. И по сей день поэзия Кузнецова многих отпугивает «напряжённым сверхмышлением, холодным дыханием бездны» [Ю.Могутин]. Он неясен тем, кто не привык к парадоксам: во мраке — свет, в падении — обещание восхождения, в трагичности — мощный аккорд жизнеутверждения. И сегодня многие объявляют Кузнецова поэтом конца, обвиняют его в мрачности и даже агрессивности. Но времена «потерянной» послевоенной, затем криминальной «перестроичной», перевёрнувшейся страны, открывшей вдруг свои язвы и правды, не могли заставить всех художников творить светлое и жизнерадостное искусство, политическое руководство не могло всем внушить веру в правильность намеченного им пути и всех принудить действовать во имя интересов находящихся у власти. Творчество Кузнецова — правдивое отображение современной ему реальности, которая и многими из нас теперь воспринимается как эпоха конца, начавшаяся несколько десятилетий назад и развивающаяся по сей день.

Реакция на сегодняшнюю действительность постмодернизма тоже крайне неоднозначна, и эсхатологическое её восприятие, стоит признать, является преобладающим: то и дело слышишь речи о закате Европы, по метафизически истощённому миру на разный манер и регулярно исполняют реквием. Осуждать художника за голос, за трагическое звучание его произведения глупо, бессмысленно. Сам Кузнецов писал: «Поэт в своём творчестве выражает всю полноту бытия, не только свет, но и тьму». Нелепо ждать и требовать от литературы и искусства только радости и неверно называть поэзией только то, что идеально срифмовано, блестяще оформлено и идеей светлого будущего наполнено.

Пусть Юрий Поликарпович пишет страшные и абсурдные строки: «Птица по небу летает/ Звать её: всему конец» или «Знайте правду — нас нет на земле» — у кого-то они вызовут ухмылку, но обязательно найдутся те, в ком они сработают и пробудят голос глубины, активно замалчиваемый гулом цивилизации. И как известно, не всякий приговор, лишает возможности Оправдания — осознав вину, можно вовремя раскаяться. Подобный механизм спасения хорошо известен русской мысли — вера в вероятность пути от грешника к святому диктовала сюжеты бытия не одному поколению русских философов и писателей. Лучше горькая правда и яростное осознавание каждого момента бытия, чем детское заигрыванием с небытием. Современная реальность всё чаще избирает путь попроще — исключающий раскаяние. Ироничная улыбка спасает игрока от безысходности, но лишь на время. Смех теряет свою очищающую функцию и уже подводит человечество к черте безумия. Мы разучились жить серьёзно, бороться за истину на уровне духа, мы активно теряем потенциалы своих душ, мельчаем и умираем прижизненно, не успев растаться с заблуждением, что жили по-настоящему. «Все пусты и сквозят, как туманы» — снова бы сказал Кузнецов и о нас. Поэзия Юрия Кузнецова — это поэзия катарсиса, он хорошо знал, что без познания печали невозможна истинная радость, что потрясение позволяет открыть праздничный лик бытия, что горечь обладает большим зарядом живительной страсти, чем комфорт души.

Юрий Кузнецов учил смотреть на язвы открыто и прямо, в упор. Он встал на путь пессимизма сильных и в этом выборе был одинок: «В трагической формуле мира/Я изгнан за скобки. Мой знак/Стоит одиноко и сиро,/Таращась в распахнутый мрак». Во мраке он видит мир, о нём его поэзия — расшатанном, непрочном: «качается, как преставленье света». Чьи руки его качают, Бога ли, дьявола, или он давно в петле и мёртвый раскачивается из стороны в сторону сам по себе — не ясно, и эта неуверенность драматичнее всякого страшного знания, но зато гарантирует ускоренный рост самосознания и не позволяет душе уйти в губительный фальшивый покой. Пожалуй, феномен Юрия Кузнецова окажется понятным тому, кого не раздражает ницшеанский подход к познанию и проповеди истины, дионисический образ жизни и творчества.

В литературе и искусстве крайне нелегко сейчас найти (да и когда было легко?) жрецов творчества, избирающих опасный путь с максимумом ответственности за каждый свершаемый ими шаг, для которых мыслить или творить значит рисковать. Творческий акт перестаёт восприниматься метафизическим подвигом — а ведь что надёжнее сообщит нам весть спасения, как не высшая форма «видимого» присутствия вечного и абсолютного — искусство.